Моей Аскании посвящается
Написать эту книгу мне хочется. Я уже представляю ее изданную - небольшую, приятно увесистую, с не очень четкими, но все-таки различимыми фотографиями. А еще так далеко до ее окончания - вот, только начало проявилось, заклевало по клавишам клавиатуры, не очень настойчиво, не так, когда хочется на свет белый, а просто попробовать, что там, за скорлупкой.
Мне кажется, что каждый человек может и должен написать в жизни одну книгу. Что "может" - это несомненно. Что "должен" - об этом я думаю всю жизнь. Заповедь "Если можешь не писать - не пиши" для меня серьезна и как-то ветхозаветна, что ли. Ну, как будто выбита на каких-то мистических скрижалях, не оспоришь, не пройдешь мимо, не заметив. А в то же время - если бы все они, понаписавшие так много и так чудесно, сделали над собой усилие и не стали бы марать бумагу, какой бы была я? Не прочитавшая, не впитавшая, не общавшаяся теснее, чем с живыми и близкими, с мертвыми и бумажными? Ведь больше, чем на 50% (чем измерять только?) моя жизнь - это прочитанные книги, увиденные картины, фильмы, услышанная музыка. Если эта заповедь служит для остановки графоманов - тогда ладно. Но ведь они-то и пройдут мимо. В итоге, я пришла к выводу, что эта заповедь для таких, как я, которые могут счастливо реализовать свою читательскую судьбу, быть достойным и ответственным читателем, восприемником, а не стремиться сиюминутно выразить себя, свой отклик на прожитую жизнь и на прочитанную книгу. Мне очень нравилось писать стихи. Мне очень нравилось чувствовать себя поэтом. Я никогда ничего не вымучивала и не сочиняла. Но к тридцати годам я пришла к выводу, что вполне могу не писать. Тем более, у меня родился долгожданный сын, стало, чем заняться, всерьез и надолго, это, действительно, дело жизни, которое за тебя никто другой не сделает. Я спокойно не писала двадцать лет - изредка записывая приснившиеся стихотворения или привязавшиеся строки. Кстати, мои стихи мне всегда нравились и продолжают нравиться. Они служили мне верную службу, приходя на помощь в трудную и в радостную минуту, вспоминались от первой до последней строчки, удивляя точностью и полнотою выражения состояния. Мне не мешали чужие стихи, просто пригождались в другие минуты и в другие состояния. Я писала только то, чего мне не хватало в других книгах. Но когда родился сын, мне всего стало хватать. А те состояния, которые я переживала с ребенком на руках, не нуждались в стихотворном выражении.
Теперь же, после 50-летнего перевала, мне захотелось написать эту книгу. И я почувствовала, что должна. Только не поняла пока, кому. Сыну? Ему и так расскажу все, что нужно. Другим? Я хочу представлять их лица. Но что-то не представляется. Может быть, тебе, моя Аскания? Родина - рай - и место, куда я не хочу возвращаться и где не могу жить.
1. В заглавии этой книги первое слово "Порядок". У этого слова для меня два главных смысловых полюса. Первый - это "порядок пользования", инструкция. Почему, думала я, к любому, простейшему бытовому предмету прилагается инструкция. И всегда предупреждают - перед тем, как включить (приступить к пользованию), прочтите инструкцию. Человек же - такое сложнейшее устройство, не имеет даже плохонькой самодельной инструкции к пользованию им самим. И сколько ошибок на первоначальной стадии общения делается и влюбленными, и коллегами, и будущими друзьями, и просто малознакомыми людьми, попавшими в ситуацию общения. Почему бы не вывешивать или не предъявлять друг другу такую инструкцию? Для себя я придумала вот какую: "Со мной нужно обращаться вежливо, не повышая голос, четко и ясно излагая требуемое. Требовать можно только то, что не выходит за рамки христианских заповедей. Просить - о чем угодно. Приветствуется ум, юмор, живое воображение, хорошо вымытая голова, опрятность и простота в одежде, естественность и культура в поведении, отсутствие зависти и злости. Не приемлю стремления властвовать и подчинять, унижать людей. Все остальное - пожалуйста, четко, вежливо без нажима".
Любой другой человек может написать любую другую инструкцию, только честно, иначе потеряется смысл. Например, "Мне нравится, чтобы женщины носили бриллианты". Пусть те, кто их не носят, не рассчитывают ему понравиться или даже просто произвести впечатление.
Тогда люди будут быстрее и точнее распознавать друг друга.
Но ведь и будут же лгать, лгать бесконечно! Привычка ко лжи у человечества намного сильнее, чем инстинкт продолжения рода. Да и этот инстинкт, бывает, часто основывается на лжи.
Отговорки типа "человек сам себя не знает, познать себя - главнейшая задача" - не приемлются. Это тоже ложь, только более изощренная.
Полюс второй - порядок, как таковой. Система расположения предметов. Чисел. Понятий. Ну, то есть - все должно лежать на своих местах. А для того, чтобы оно там лежало, эти места должны быть определены. Вот определение этих самых мест, на которых если будет все лежать, то и будет порядок - это основное действие нашей жизни. Так мы ее, жизнь, познаем, так мы оставляем свой след, так мы складываем свои отношения с другими людьми, так мы определяем себя перед Богом, так мы пытаемся увидеть и почувствовать его в ряду и вне ряда привычных предметов. То есть, сделай лунку и попади в нее мячом. Иногда наделаешь лунок - как снарядами все изрыто! - а мяча ни одного под рукой! Нечего, нечего в эти лунку положить. Вот тогда и говоришь "Пустота. Пустая жизнь. Тоска". Тоска и гнездится в этих незаполненных лунках. Всасывает, как воронка, все, что ни попадя - раз нет мячика под ее размер.
.Книгу надо писать либо не вставая, либо вставая, как я - на месяц, на два. Когда уже потеряна нить размышлений, когда уже забыл, о чем писал и с удивлением читаешь написанное, и только сосет под ложечкой то же желание Книги - ее веса, запаха, формата, вообще - ее существования.
Я очень люблю порядок. Я очень люблю жить в гостиницах, санаториях и домах отдыха, даже невысокого класса. Я чувствую себя уютно даже в больницах. Минимум необходимых предметов. Все на своих местах. Никаких безделушек, накапливающихся за жизнь. Обязательная уборка, вынос мусора. Аскеза, но такая, отдыхательная. С обязательной занавеской, колышущейся на окне. С синей полоской моря вдалеке. Для меня признак богатства, роскоши - отсутствие лишнего, запасов, того, что может пригодиться когда-нибудь потом. Вот мама моя никогда не выбрасывает баночки с завинчивающейся крышкой, пытается стирать полиэтиленовые пакеты, моет одноразовые стаканы и складирует их в шкафу, сматывает и хранит бечевки от упаковок тортов. Она пережила войну. Она знает, что такое голод, нужда, лишения. Я не знаю. Я ненавижу баночки, крышечки, пакетики, бечевочки, бумажные обертки от букетов, захламляющие мою небольшую квартирку, вытесняющие меня из нее, пытающиеся занять мое место в этой жизни. Я каждый выходной хожу на площадку для сбора мусора и выбрасываю все, что без ущерба для маминых нервов удается прихватить с балкона, из кухонных шкафов, тайных и нетайных хранилищ. После каждого акта выбрасывания я чувствую удовлетворение не меньшее, чем после покупки новой вещи. А главное, никогда не чувствую досады, что бывает нередко после покупки.
Когда я думаю об истоках этой тяги к порядку, мне на ум всегда приходят наши асканийские дома. Конечно, дома моего детства - 60-70-х годов. Время такое спокойное, сытое, почти у каждого хозяина во дворе своя пасека, летом перемещающаяся в лесополосу; мотоцикл или редкая по тем временам машина, обязательная асфальтовая площадка и дорожка в саду, с утра политая шлангом и чисто выметенная, кусты матиоллы у каменных (а не дощатых!) сортиров, новенькие сверкающие велосипеды, прислоненные к выбеленным стенам веранд. А деревья в саду все в белых чулочках, цветники ухоженные и не пыльные, даже садовые грядки праздничные и благоухающие свежестью в сорокоградусную жару. А в домах, всегда по весне выбеленных прохладной подсиненной известью, царит непременная "зала" - комната для приема гостей, в которой никто не живет. Гостей там, правда, тоже не принимают - летом всегда готов стол во дворе под деревом, в тени виноградника, летняя кухня, где готовят еду и обедает вся семья. А зимой и по гостям обычно ходить не ходят, зала зачастую не отапливается, так и стоит, сохраняя для летней жары зимнюю выстуженность и необжитость. В зале всегда: круглый или овальный стол, покрытый плюшевой скатертью с бомбошками, диван, покрытый подобным же покрывалом, на стене - чучело орла с распростертыми крыльями, буфет, с гордо выставленными на всеобщее обозрение большой фаянсовой рыбиной и рыбками-детками с открытыми ртами: графином с рюмками. Там же могут быть вазочки-помидорки с открывающимся верхом, замысловатые пепельницы из цветного стекла, сервиз, всегда не полный (ну и не Мадонна, конечно же). Между стекол вставлены фотографии наиболее удачливых родственников с надписями "Привет из Сочи!" или из других далеких и недостижимых мест. В зале выставляется и телевизор - на черно-белый сверху прилепливается трехцветная прозрачная пленка (типа трава зеленая, небо голубое, посерединке все красно - жизненно, значит). На стене, конечно, ковер. Не всегда с ворсом, но всегда с сюжетом: олени, пьющие воду в лесном озере. Олени, бегущие по лесу.
Женщина веселая, янычары чумазые, олени царственные. Кроме ковра, на стене непременно картина. Выбор сюжетов невелик: "Незнакомка", "Утро в сосновом бору", "Запорожцы пишут письмо турецкому султану". Очень редко Айвазовский. Да, еще "Всадница" Брюллова нет-нет да проскачет по свежевыкрашенным прохладным половицам зала... В залах никогда не было хлама. Там не могла находиться даже аккуратно сложенная стопочка газет, журналов, не могло лежать чье-нибудь вязание, а уж тем паче - любая одежда. На окнах тюлевые занавески, между окон проложена вата, осыпанная блестками из битых новогодних игрушек. Там же - для волшебства - пара пластмассовых лебедей, выцветшая пластмассовая же розочка, какая-нибудь веселенькая игрушка - но без излишеств. Только чтоб подчеркнуть чистоту, свежесть ваты, внимание хозяев к тому, что увидят снаружи прохожие.
Словом, в залах асканийских домов всегда был порядок, прохлада. Залы были признаком добротного быта, устойчивого дома, здоровья и благоденствия его обитателей. У нас дома тоже была зала, но как раз с прямо противоположным назначением: в ней хранилось то, что не нужно сегодня и вряд ли пригодится потом. Не отапливаемая зимой, она прочно хранила свое нежилое назначение и все остальное время года. Помню, в ней стоял огромный рулон плотной шелестящей бумаги - не промокаемой, трудно гнущейся, чуть розоватой. Забегать и отрывать кусок этого пергаментного чуда, чтобы завернуть школьный завтрак, было всегда холодно и немного страшно: бумага рвалась со страшным треском, по очень произвольной линии, рулон грозился упасть и пришибить тебя своим немыслимым весом. Откуда родители взяли эту бумагу - мне неизвестно, но воспоминание о ней настолько прочно, как сама бумага. В зале же зимой иногда лежала разделанная туша заколотого кабанчика. Эта же розоватая бумага под тушей пропитывалась кровью, прилипала к полу. Мне казалось, что туша лежит целую вечность, только теперь я понимаю, что это могло быть даже при сильных морозах не более двух недель. Но запах и вид смерти, холод, делал залу чужим и чужеродным помещением, которое нельзя было любить вместе со всем домом. То есть в доме отсутствовало сердце - сердце порядка. В чем проявлялась эта домовая ущербность, сказать трудно. Скорее всего, она была погребена под золотистым ворохом прочих жизненных приятностей и удовольствий: в этой же зале хранились "вощинки" - рамки с пахучим пчелиным воском, стояли трехлитровые банки с "майским" медом, лежали на дозревании яблоки "симиренко". В нашей зале тоже висело чучело орла, стоял диван с валиками, но на стене висела не репродукция, а взаправдашняя картина, написанная папиным знакомым. На ней была изображена пара, идущая поздним лунным вечером по не очень уютной сельской дороге. В небе - полная луна, таинственная, жутковатая, какие-то болотные заросли по краям дорожки (вот он, "шумел камыш", казалось мне), волнующиеся деревья. Впечатление картина производила странное, размером была не меньше чем 2х3, то есть огромная для сельской "залы". В конце-концов, отец ее почему-то сжег, хотя множество ненужных вещей нашли свое долгосрочное пристанище на чердаке и в летней кухне. Орел, несущий в когтях шкурку лисы, картина, диван с таинственным содержанием внутреннего хранилища, этажерка с неприятными книгами вроде "Пляшущих человечков" Конан-Дойля, никак не могли олицетворять порядок и служить тем, чем служила "зала" в других домах.
Может быть, о ту пору еще неосознанно, но первое, что я сделала во взрослой жизни, вернувшись домой после окончания института для работы в школе, это оборудовала эту самую "залу" под свой кабинет. Получилось очень здорово: одну стену полностью занимал книжный стеллаж, у другой стояла узенькая койка, над которой во весь опор неслась лошадь, нарисованная углем, посреди комнаты - письменный стол, кресло, тумба с проигрывателем. Ничего лишнего. Два окна распахнуты в сад, за ними - персидская сирень и бульдонеш. Присев на низенький подоконник, можно было покурить, высунувшись в сад: дым в комнату не тянуло (или так мне казалось по наивности). Лошадь нарисовал Вася Климов, приятель юности, который работал тогда в зоопарке и делал прекрасные снимки животных, а заодно и продал мне первые в жизни джинсы "Lives".
.Вдруг поймала себя на мысли, что мне почему-то абсолютно не хочется писать о внутреннем содержании моей той, юной жизни. Не потому что она была малоинтересна, бессодержательна. Напротив, в ней было много энергии, страсти, поиска, любопытства. Но почему-то более важными мне кажутся предметы, в ту пору меня окружавшие, так называемый антураж. Порядок, по-моему.
Конечно, я не вернула "зале" ее первоначального предназначения. Но я задала вектор все своей последующей жизни: центр дома - кабинет, книги, стол. Я всегда ненавидела кровати - в юности меня устраивали матрасы на ножках, быстро накрываемые пледами в клетку, в более солидные годы - диваны. Мне казалось, что кровать, тем более, разобранная - это верх неприличия. Справедливости ради надо сказать, что в моем детстве в доме царили именно кровати - с панцирной сеткой, а более ранние - с шишечками на спинках, с узорными крахмальными занавесками. Не всегда эти кровати успевали быть убранными по утрам, и туго набитые перины, подушки, ватные одеяла своей тяжестью напоминали кустодиевских купчих, тогда еще мною не знаемых, но уже в глубине души отвергаемых и ненавидимых. Шелохнешь такую спальную тяжесть, и тонком солнечном лучике начинают плясать пылинки - далеко не волшебные, а наглые и тучные.
Это теперь, когда весу во мне уже за центнер (тоже асканийская мера веса), и диваны за год-два пролеживаются и проваливаются в своей книжной складке, мне стало думаться о широкой, прочной, гладкой, как поле, кровати, которую не нужно складывать-раскладывать, а можно просто застелить широким, пусть тоже клетчатым, покрывалом, а вечером упасть на нее, хоть вдоль, хоть поперек, не чувствуя под собой рельефа.
(Вот эта клетка, клетка, предпочтение всему геометрических узоров - не терплю растительных, цветочных хитросплетений - она тоже из моего давнего: ничего лишнего! Порядка. Прямоты. Предопределенности.)
Итак, "залы" не было в доме моего детства. Нет ее и в доме моих уже закатывающихся дней. Есть только ощущение прохлады, порядка, необжитости - внутри души. В самом ее центре.
2. Во мне всегда живет ожидание чего-то нового, неизведанного, "столичного гостя". Вот и сейчас, в пятьдесят с хвостиком, мне почему-то кажется, что жизнь еще впереди, ну, не вся, но побольше трети. Мне бы не хотелось быть моложе, юнее, мне дорога прожитая мною жизнь, мой опыт, моя наука и мои не всегда пригодившиеся открытия. Но мне очень хочется хоть один разок еще пройтись по асканийским улицам моего детства, заглянуть на цветники, там, в утопленных немецких двориках, возле бараков, в которых начинали свою асканийскую жизнь мои родители - Павел Егорович Глебов и Юлия Яновна Глебова, до замужества - Спельман. Мои родители встретились в Аскании после войны. Отец - после заключения в немецком лагере и освобождения американцами, мама после скитания с малолетней сестрой по городом и весям - от Майкаин-Золота до Москвы. Ее отец был репрессирован и умер в ссылке, в Казахстане, мама умерла раньше, тоже не от хорошей жизни. Моя мама пережила войну в Казахстане, работая в геологоразведке (или золотодобыче?), а после войны отправилась в Москву с девятилетней сестрой, поступила в институт, но жить было негде. Долго перебиваться, ночуя в подъездах, а поутру отогреваясь в бане, было невозможно. И тут один институтский преподаватель посоветовал ей уехать в Асканию, где начиналась стройка - научно-исследовательский институт животноводства. Так и определилась ее дальнейшая жизнь, я чуть было не написала "вся" (да и ей самой казалось, что "вся"). Но нет, с 1998 года она живет вместе со мной в Москве, в Зеленограде, приехав на время "помочь с внучком". Да помощь эта сроков не имеет, внучок уже вырос, но так сроднился с бабушкой, что не представляет жизни без нее, да и мы друг без друга.
Что такое для меня детство в персоналиях?
Попробую перечислить. Асканийцы, если эта книга попадет вам в руки, знайте, эти страницы - только для вас.
Дядя Женя Стекленев. Друг родителей, замечательный человек, ученый.
Дядя Митя Крамаренко. Фотограф. Его женя - Ольга Абрамовна Крамаренко, и семья, дочери - Тоня и Наташа. Помню, как ходили в гости на дни рождения, помню, какие чудесные подарки мне дарили Наташа и Тоня.
Дмитрий Александрович Лесняк. Он работал в научной библиотеке, по-моему, архивариусом. (Ольга Абрамовна, кстати, тоже работала в библиотеке). Научная библиотека - самое яркое воспоминание моего детства! Запах книг, журналов, таинственный подвал-хранилище, куда пускал меня Дмитрий Александрович, а я там рассматривала многолетние подшивки журналов "Крокодил", "Перец", "Наука и жизнь", пока мама занималась своими отчетами и планами в плановом отделе, наверху. Дочери Дмитрия Александровича - Валентина и Людмила - впоследствии учили меня музыке в нашей музыкальной школе, муке и слушательной радости моего детства.
Дядя Володя Кобзев и его жена Людмила. Когда умер мой отец, его гроб не входил в дверной проем, и пришлось оставить его на улице, под орехом. Люди приходили прощаться, приносили цветы. Шел дождь. Кобзевы принесли огромный букет сирени - всякой: белой, персидской, голубой. Так я и помню по сей день их супружескую пару - с огромным букетом намокшей от дождя сирени.
Пимен Абович Зумский. Его фотолаборатория подарила мне чудеса репродуктирования любимых и недоступных для собственного владения снимков - писателей, поэтов. Когда он уезжал из Аскании после смерти своей любимой супруги с душевнобольной дочерью, мне достались многие книги из его библиотеки, собрания сочинений, подписаться на которые в нашем книжном магазине было невозможно: нужен был таинственный "блат", которого никогда и нигде у моей мамы, занимавшей не последюю должность в институте, а потом в опытном хозяйстве, не было.
Лейбзон Арнольд Ананьевич и Фрима Семеновна. Директор асканийской школы и первая учительница. Хрестоматийное воплощение учительства. Фрима Семеновна навсегда влюбила меня в школу, я поверила в ее серьезность, первостатейность, особое значение и краеугольное место вжизни. Помню, как было для меня важно после довольно поздних (в 31 год) первых и последних родов встретить Фриму Семеновну и отчитаться ей о рождении сына. И показать его. Как будто выполнила наиважнейший урок, ею заданный. И я успела сделать это, и мой Севка тоже получил от нее напутствие. Спасибо Лейбзонам, создавшим островок культуры, настоящей интеллигентности и учительской учености и ответственности в Аскании моего детства!..
Спешневы.
Мирошниченко.
Соловьевы.
Водопьяновы.
Треусы.
Асланяны.
Омельченко.
Я еще вернусь к вам, дорогие мои асканийцы.
Дядя Вася Мясненко и его парикмахерская. Но об нужно сказать отдельно.
2. Воскресенье в Аскании (для меня, конечно) начиналось с радиоприемника. "С добрым утром, с добрым утром, и с хорошим днем." Тот, кто просыпался воскресным утром под эту песню, а не под Майкла Джексона или еще что-нибудь чужеродное, навсегда сохранил в себе это праздничное ощущение начала - начала свободного, полностью принадлежащего тебе дня, начала настоящей и таящей множество чудес жизни. Ощущение семьи, которая нынче дома. За моим окном раздавалось еще гудение паяльной лампы - отец "смолил" курочку: по выходным резали курицу или петушка, и к завтраку на столе стояли тарелки с крепким золотистым бульоном, в которым желтела крутая сытная домашняя лапша. Меня не беспокоят лавры наших бытописателей-гастрономов, и я даже не буду пытаться описывать вкус этого блюда. Скажу только, что все вместе взятые Галины Бланки и Кнорры с Магги отдыхают, и отдыхают очень далеко, как извратители истинного вкуса куриного бульона.
После завтрака отец надевал праздничную сорочку "вышиванку", с кисточками из цветных ниток-мулине, и брал меня с собою в парикмахерскую. Парикмахерская в разное время находилась в разных местах, но особенно запомнилась мне та, что была в правом крыле гостиницы "Олень". Нужно было подняться по ступенькам, открыть дверь, ступить на свежевымытые половицы и погрузиться в запах мужского одеколона - смесь "Тройного", "Шипра", "Казановы" (или чего-то вроде). Жужжание машинки, мужской разговор о рыбалке, о машинах, мотоциклах, еще о чем-то непонятном вместе с запахом завораживали, убаюкивали, и были столь необходимым атрибутом выходного дня, что, когда бы я не встретила дядю Васю, едущего на своем велосипеде, уже спустя много лет после смерти отца, на меня всегда накатывало ощущение праздника, воскресенья и -пусть вам не покажется это сомнительным - дочерности. Я думала много о том, что ощущение дочерности мне дал именно отец, а не замечательная мама, в которой, как мне казалось в детстве, не было абсолютно никаких недостатков. Я читала книги про Ленина и сравнивала ее с матерью Ленина - ну абсолютно те же черты, те же манеры и то же мое к ней отношение, как у маленького Володи. Я и сейчас не вижу в маме никаких недостатков, кроме, может быть, излишнего беспокойства о чадах своих и нежелания отпускать нас куда-либо далеко и надолго. Моему сыну уже 20 лет, но бабушка каждую минуту должна знать, где он, для чего звонит ему на мобильный телефон, если телефон не отвечает, то звонит всем его друзьям-товарищам, которые уже не сердятся, а терпеливо объясняют бабушке, что Сева сейчас играет в баскетбол или теннис, и подойти не может. Почему же именно отец, а не мать дали мне это ощущение защищенности, малости своей, спрятанной в надежной крепости родительства? Может быть, потому что защищенность связывается для нас с праздностью, воскресностью, возможностью делать, что хочешь, не особенно заботясь о времени? Мама всегда вселяла озабоченность, чувство необходимости, последовательного выполнения каких-то действий. Нужно было обязательно умываться, чистить зубы, надевать глаженое платье, идти за молоком и т.д. Отцу было абсолютно не заметно или все равно, умыта я или нет, заплетена ли моя ненавистная коса, в глаженом платье я или в трениках. Он деловито проверял подкачку велосипедных камер на моем велике и легонько подталкивал седлушку "Ну, давай, муха!"
Дядя Вася, дядя Вася, ты тоже был атрибутом этого праздника и настоящего воскресного дня. Потом, когда я узнала, что на самом деле означает слово "воскресение", я испытала некоторое разочарование - такое хорошее, ясное слово оказалось провозвестником абсолютно непонятного, сомнительного физико-биологического процесса, тайны, внушающей если не ужас, то оторопь. Мало того, что непонятно, кто воскрес, главное, непонятно, как, зачем, и почему все говорят об этом, как об очень важном для всех событии. Почему оно должно быть важно для меня, когда для меня важнее парикмахерская дяди Вася с запахом "Шипра", нежели пьяные дядьки на кладбище, крашеные яйца, не очень вкусные пасхи (куличи) и групповые гуляния по ботпарку с гармонью и разудалыми истошными песнями?.. Прости, Господи, невежество мое, я знаю, для чего ты воскрес, вернее, теперь мне кажется, что знаю, но сердце мое сжимается каждый раз, когда думаю о муках твоих и о твоей любви к нам, и слово "воскресенье" навсегда приобрело для меня привкус жертвы, смерти, тяжкого чуда. Поэтому теперь я больше (не больше -проще!) люблю неожиданно выдавшиеся свободные дни посреди недели, всякие изначально необъяснимые праздники, вроде Дня независимости, суверенитета, труда и весны, огромной новогодней декады и т.д. Эти "воскресенья" не таят в себе никакой тайны. Это просто - выходные дни. Дни выхода из обычного строя жизни. Из ее обычного течения. Вышел на берег, обсушился, обогрелся, перекусил - плыви дальше.
4. Когда к асканийцам приезжают гости, их первым делом ведут в зоопарк. Ботпарк, конечно, тоже не остается без внимания, но он как бы само собой разумеющееся, часто и без гостевого повода посещаемое место. Асканийцы ходят и ездят (на велосипедах) в ботпарк для прогулок с детьми (и детскими колясками), просто для прогулок, на свидания, на старое кладбище, чтобы выпить, чтобы накосить травы кроликам, для сокращения пути по Аскании (наискось), да и просто безо всякого повода - чтобы летом спрятаться от степного зноя, зимой полюбоваться на заснеженные деревья, а весной и осенью на весенние и осенние чудеса, которыми так богата цветущая и увядающая Аскания. Ботпарк прекрасен, ботпарк любим, ботпарк не сравним ни с каким другим ботаническим садом! Правда, уже взрослые мои глаза после долгой разлуки рассмотрели в нем и заметную прореженность, и отсутствие любимых лавочек, и осовремененную кладку ручьев, и отсутствие на привычном месте бедной путешествнницы-Серафимы, нашедшей, хотелось бы верить, последнее пристанище у входа в зоопарк, и много всяких прочих отличий с ботпарком прошлого, но неблагодарная это работа - искать отличия с памятью детства. Ботпарк есть, дышит, пахнет и манит в свою прохладу по-прежнему, и слава Богу! Волшебная башня, увитая виноградом, розовые кирпичи замковой стены, приятный для шага ракушечник под ногами, прозрачные прохладные листья и тяжелая сочная хвоя - ботпарк, ботпарк, живи долго, принимай выпускников средней школы для встречи первого взрослого восхода, влюбленных, разочарованных, маленьких, взрослых, своих, чужих, укрывай всех своей всемогущей кроной, прячь в своих ласковых зарослях, баюкай, затягивай своей древесной кровью наши имена на стволах столетних тополей.
А зоопарк - далеко не будничное предприятие. Во-первых, он работает не круглый год, а закрывается на зиму. Во-вторых, чтобы попасть в него, нужно купить билет. Конечно, раньше мы, коренные жители, попадали туда безо всяких билетов - по знакомству с контролерами, через служебный вход, или через многочисленные лазейки. Теперь же путь для всех один. Вот и для гостей приобретались билеты, но высшим шиком было провести всех через контроль, кивнув знакомому на вахте "Это со мной!". Еще круче было доехать от дома до зоопарка на автомобиле, припарковаться на улице Фрунзе где-нибуль возле бочки с квасом, и чинно прошествовать ко входу компанией человек в 8-10 (столько с детьми вмещалось в Жигуленок).
В зоопарке, конечно, первым делом, птичник. Рассматривать птиц можно было бесконечно. Хотелось обязательно дождаться, когда павлин распушит свой хвост, когда венценосный журавль поднимет голову и боком уставится на тебя. Галдящие попугайчики соседствовали с томящимися фазанами, про которых друг другу рассказывали байки, что вот только вчера точь-в-точь такой из под ног вспыхнул в степи. Пугали своей мощью орлы, отпугивали вонью грифы, впечатляли совы. А вы, о розовые грезы моего детства, прекрасные фламинго, окрашивающие кромку пруда заходящим солнцем, куда вы подевались? Говорят, передохли в годы перестройки, кормежки подходящей не было. Мне в это не верится, мне кажется, что они исчезли, как все розовое, как все грезное, вместе с детством, как то, что должно обязательно исчезать, чтобы оставить после себя саднящий след прекрасного, но неуловимого. Что это за прекрасное, которое можно прикормить и оставить возле себя? Это уже другая сказка, вернее, другая быль.
Пруд с черными и белыми лебедями, с огарьками, берущими хлеб из рук. Ничего не скажешь, красиво и хорошо. Но обычно. Таких прудов с лебедями и утками я повстречала в своей жизни уже с пару десятков, и если бы не то, что последует за этим выныриванием их прохладной сени деревьев, и писать бы не стала. А следом - вольеры с парнокопытными. Страусятник. Зебры. Бизоны. Зубры. Зубробизоны. Антилопы канны, про целебное молоко которых знали все мы с детства, а я даже пробовала. Запах навоза, силоса, полыни, палящее солнце, огромные сланцы соли. Горные козлы, карабкающиеся по искусственной круче. Мне никогда не было в нашем зоопарке жалко животных. Всегда чувствовалось, что живут они на воле, во многом диктуют свои условия тем кто их обслуживает, сохраняя свой гордый и независимый нрав.
Вася Климов делал фотографии животных, рассказывал об их психологии, поведении. Я часами рассматривала эти фотографиями и глазам своим не верила - смотрела, было не так, а тут просто чудо какое-то! Может, от этого чудесного обмана надолго в моем сознании сдвинулось восприятие прекрасного - сначала в искусстве, потом - и гораздо реже - в жизни. А сейчас все снова становится на свои места. И за тяжелым запахом потных животных, свежими клубами навоза, горькой полыни, палящим зноем тянется тонкой, едва уловимой струйкой волшебный запах детства - какого-то чужестранного ветерка, океанских волн, омывающих незнакомые материки - родины этих животных, и зимних городских апельсинов: так пахнут гости и Новый год.
Запахи, привкусы, негромкие звуки, ощущение ветерка на коже, сочное удивление глаза - это остается с нами навсегда, не выветривается, не выгорает, не забывается, как даты и события. Может быть, я и пишу эту книгу, чтобы застолбить, озаглавить эти неуловимые приметы - для тех, кому они тоже привиделись и пригодились в жизни. Узнал - значит, вправду было. Вправду было - значит, есть. Есть - значит вечно.
